Проблемы истории и культуры славян в доис­торический период, т. е. в период до появления собственных письменно-исторических источников, вызывают постоян­ный и большой интерес в различных кругах нашего общества. Один из путей решения этих проблем некоторые наши совре­менники видят в «Велесовой книге», ее новое издание стало доступно читателю.

В книге полностью издан текст и перевод «священного писания древних славян» в сопровождении исследования и комментариев, а также разного рода иллюстративного мате­риала. По-видимому, издатель рассматривает «священное пи­сание» как непременный жанр средневековой письменности рядом с хронографией, эпическими песнями, сказочным и пе­сенным фольклором, полагая, что всякий народ и всякая куль­тура должны обладать «священным писанием» своего собст­венного сочинения. Взгляд этот можно признать далеко не традиционным, так что читатели останутся не удовлетворены лаконизмом, с которым освещен этот вопрос на с. 192. Ведь от установления жанровой природы «Велесовой книги» зависит оценка многих конкретных ее особенностей.

«Священный текст» набран особым шрифтом, воспроизво­дящим формы того оригинального письма, которое якобы бы­ло использовано новгородскими волхвами IX века при нанесе­нии текста раскаленным железным писалом на буковые доски. Этот шрифт — «велесовица» — представляет собою кирилли­цу с резкими углами, что объясняется характером письма — процарапыванием букв; несколько букв своим начертанием восходят то ли к скандинавским рунам, то ли к индийскому письму деванагари. Как и кириллица, этот шрифт полностью воспроизводит греческое унциальное письмо, которому под­ражает и в орфографии, например употреблением диграфа оу и буквы ф. Поэтому предположения и намеки на его независи­мое происхождение, разбросанные тут и там в комментарии (с. 226—232), не заслуживают серьезного внимания.

Едва ли воспроизведение текста сделано вполне коррект­но: нередко встречаются опечатки — вроде высоцхѣ ѣ (с. 30) вместо высоцѣхъ, одно и то же слово появляется в разных ви­дах — вроде хопа и хорпа (с. 64, правильно последнее). При изобилии нестандартных грамматических форм читатель ли­шен возможности контролировать правильность воспроизве­дения текста. Издатель отказался от обычного способа подачи текстовых вариантов в критическом аппарате, вместо этого он вводит их в текст в разного рода скобках, что еще более за­трудняет прочтение и открывает пути новым искажениям.

Перевод, сопровождающий текст en regard, является весь­ма свободным, нередко он далеко расходится с оригиналом. В переводе встречаются ошибки. Например, на с. 26 текста го­ворится о подсечном земледелии, которым не было нужды за­ниматься «борусичам», пока они жили в Туранских степях, од­нако выражение «палити дубы о поля» (т. е. «сжигать деревья для полей») оригинала переведено «сжигать дубы и поля», что показывает незнакомство переводчика с данной исторической реалией. В рассказе о языческих вакханалиях упоминаются «листы зелены а мокошаны» (с. 32), т. е. зеленые листья, свя­занные как-то с богиней Мокошью, что понято переводчиком «листы зеленые и водоросли». В списке языческих богов на с. 302—304 имя Мокоши (как бы славянской Афродиты) от­сутствует. Фраза «Се души пращуры наша од Иру срящети на ны» (с. 72), конечно, не может быть точно передана, потому что в ней искажены славянские формы согласований, но все же ясно, что речь идет о том, что «души предков встречают нас», в переводе же предлагается неоправданное истолкова­ние «сияют» (с. 73). Такого рода примеры легко умножить.

Тематически «Велесова книга» распадается на две части: гимны языческим богам и исторические повествования, опи­сывающие перемещения народа по лицу земли и сражения с соседями за свободу и за собственный удел. Легко заметить отсутствие сколько-нибудь ярких деталей, содержательной информации в этом обширном сочинении. Общая тональность не эпическая, а лиро-драматическая, в языке полностью отсут­ствует формульность, являющаяся непременным признаком всякой эпики, даже книжной эпики вроде «Энеиды». Описа­ния сражений бедны и не детализованы. Крайне мало этиоло­гических легенд (т. е. сказаний о происхождении того или ино­го названия), которые столь характерны для всякого фольклора.

Славянское язычество предстает как сентиментальный парафраз «естественной религии», воспетой Мэтьюреном в «Мельмоте-скитальце» и практиковавшейся в конце XVIII ве­ка в благонамеренных ложах розенкрейцеров Шварца и Нови­кова. Человеческие жертвоприношения, о которых упомина­ет наша летопись, объяснены в историческом отделе «Велесовой книги» влиянием кровожадных варягов; подобно Каину (Быт. 4:3), славяне-язычники приносили жертвы от плодов земных (с. 102, 156). Отметим попутно, что А. Асов скло­нен видеть в киевлянах потомков Каина (с. 271—272). Гре­ков-язычников «Велесова книга» упрекает в том, что у них бо­ги антропоморфны и вырезаны из камня, «а наше бозие соуте выразе» (с. 90), т. е. «образы». Заключительные гимны, поме­щенные в третьей части книги (с. 180—188), делают реши­тельный шаг в сторону монотеизма. Славяне не являются даже огнепоклонниками, а рассматривают огонь как своего рода ду­ховную жертву Богу, здесь же утверждается, что «бог е един и множествен» (с. 188), что совпадает с христианским учением о Троице.

Исторические сюжеты книги находятся в согласии со сред­ними школьными представлениями о прародине индоевропей­цев, они основаны на свидетельствах византийских историков о их номадических соседях I тысячелетия н. э. Не отмечено ни одного события, которое обогатило бы наши сведения по ис­тории тех народов, с которыми славяне вступали в контакты. Нет ни датировок, ни локализации тех бесконечных военных стычек, которые якобы не прекращались у славян с соседя­ми. Диапазон хаотических перемещений народа непомерно широк, он охватывает Сирию и Египет, что может быть умест­но ватаге странствующих искателей наживы, но едва ли союзу кочевых племен. Восторженные упоминания Семиречья свя­зывают эту историософскую утопию с «туранской идеей», раз­рабатывавшейся в 20-е годы евразийцами, а назойливые вос­хваления мифического предка Ария и ведических коров — с «арийскими теориями», получившими в ту же эпоху популяр­ность в Германии.

Исторические противоречия с русской летописью легко объясняются задачами «Велесовой книги» создать националь­ный эпос. Поэтому здесь фигурирует представление о руси как о славянском племени, берущем начало от прародителя Руса. Между тем известно, что источники X века (Константин Баг­рянородный, договоры с греками) называют русью варягов и лишь в эпоху после Крещения это название постепенно пере­носится на все славянское население Киевского государства. Представления об эпохе формирования наций являются здесь в анахронистическом виде. Согласно «Велесовой книге», рус­ское национальное самосознание восходит к индоевропейским временам. Комментатор разделяет такого рода идеи, он ото­ждествляет участников варяжских дружин с представителями современных народов — норвежцев, шведов, датчан, финнов и др. (с. 296).

Лингвистические особенности «Велесовой книги», неиз­вестные другим славянским источникам, ее издатель возводит к особому жреческому языку, которым книга якобы написана (с. 233). Такое объяснение сталкивает нас с новыми трудно­стями. Язычество обычно обходится без священного текста, потому не нуждается в специальном языке, хотя может приме­нять некоторые термины и технические выражения при испол­нении ритуала. Если славянское язычество было единым для всех славян, то уместен вопрос, что представлял собою тот жреческий наддиалект, которым могли пользоваться жрецы от Новгорода до Дубровника, т. е. в какой мере входили в него лингвистические элементы из разных диалектов. Если ритуал, описанный в «Велесовой книге», был новгородского бытова­ния, то с какой стати в нем так много южнославянских и поль­ских черт? Кое-что из общеславянской языческой терминоло­гии нам известно — это слова Бог, рай, черт, вероятно, див, а также имена некоторых божеств. То, что известно о славянском язычестве из независимых от «Велесовой книги» источников, не предполагает наличия текстов, чтение которых должно было бы сопровождать исполнение ритуала. Впрочем, «Велесова книга» ни в коей мере и не может быть основой ритуала, пото­му что ее историческая часть для богослужения непригодна, а гимны по их благопристойному содержанию больше подходят для хоров гимназисток, чем для воинов и работорговцев, при­бивших щит на врата Царьграда, или для сельскохозяйствен­ных тружеников «зоны рискованного земледелия», или для жителей лесов, занятых охотой и бортничеством.

«Жреческий язык» не позволяет составить сколько-нибудь благоприятное мнение о новгородских волхвах, которые им якобы пользовались.

Прежде всего бросается в глаза ограниченность лексиче­ского запаса, особенно религиозной и социальной терминоло­гии, однообразие применяемых синтаксических средств. Воз­можно, будущие исследователи «Велесовой книги» потрудят­ся составить словарь, чтобы точнее оценить эту вопиющую бедность. Комментатор признается, что написал грамматику языка «Велесовой книги» (с. 233), но поверить в это трудно, поскольку он считает, что волхвы неплохо справлялись с фор­мами глагола (с. 252), в действительности глагол оказался их ахиллесовой пятой (см. ниже).

При чтении «священного писания новгородских жрецов» мне удалось найти лишь одно место, которое можно оценить как сентенцию, афоризм, притчу, паремию, — короче, как вы­сказывание с признаками коллективной или индивидуальной мудрости, что так характерно для других произведений этого немаловажного в социальном плане жанра — «священного пи­сания». Приведу эту притчу в качестве образца оформления мудрой мысли: «Муж прав ходяй до мове несть, иже реком есте ходящет прав быти, но есь иже слъвеси го а вершена до це съвпадашет. Тому рщено есь о стара, абосьмы творяли бяхом лиепая, яко дяды наши» (с. 142). Понимать эту мудрость сле­дует так: «Не тот справедлив, кто исправно ходит в мовницу, а тот, у кого не расходятся слова с делами. Потому и сказа­но прежде, чтобы мы поступали хорошо, как предки на­ши». Поистине полезное и приличное поучение пай-мальчи­кам! Подробный разбор форм этого аграмматичного текста превратился бы в школьную работу над ошибками, но стоит обратить внимание на присутствие поздних украинско-поль­ских элементов, особенно в образовании сослагательного на­клонения.

Как видно из этой притчи и подтверждается другими мес­тами «Велесовой книги», омовениям (очевидно, в новгород­ской бане — «мовнице») придается высокое ритуальное значе­ние. Здесь «новгородские волхвы» явно оказались под обаяни­ем попавшей в Начальную летопись киевской легенды об апостоле Андрее, в которой саркастически описаны новгород­ские бани. Читатель может вспомнить также о языческой ан-тропогонии, изложенной в летописи под 1071 годом, согласно которой Бог, моясь в «мовнице», бросил на землю мочалку, из которой и возник человек. Итак, можно уверенно заключить, что наши предки были банепоклонниками.

Язык «Велесовой книги» дает поразительные свидетельст­ва сильной сарматофильской (полонофильской) тенденции «новгородских волхвов», что видно и в вышеприведенном от­рывке. Вот еще примеры полонизмов: ляты (с. 50) = лѣта, кревь (с. 46) = кровь, менжо (с. 24) = муж или мѫжъ, жещуть (с. 26) = рекутъ, гренде (с. 32) = грѧди, пребендеть (с. 36) = пре-будетѣ или прѣбѫдетѣ и даже пшебенде (с. 16) с тем же значе­нием, узржехом (с. 12) = узрѣхом, пшелетла (с. 16) = прелетѣла. Как известно, переход смягченного ρ в ж/ш в поль­ском языке отмечается лишь с XV века.1 Сарматофильство «новгородских волхвов» простирается так далеко, что они вставляют носовые гласные там, где их никогда не было и быть не могло: до стенпы (с. 20) = до степи, о венце (с. 24) = о вѣцѣ, ренце ренбы пълнѣ на (с. 22) = рѣкы рыбы плъны, згенбель (с. 60) = гибель и т. п.

Издатель и сам заметил этот крен в «полыцизну» и объяс­нил его наличием в Новгороде «переселенцев из западносла­вянских земель» (с. 233). Но возникают новые вопросы. Что это за движение западных славян в Новгород в IX веке, каковы его причины? Почему переселенцы заняли такое важное место в жреческой среде, тогда как в новгородских церковных руко­писях XI века западнославянское участие не отразилось? По­чему эти западные славяне допускали грубые ошибки в своем родном наречии, решительно не зная, где звуки носовые и где нет? Почему весь «жреческий кодекс» оказался написан в IX веке в Новгороде и не несет в себе более ранних языковых и литературных пластов? В ответ на критику таких написаний, где неправильно употреблены носовые, А. Асов отвечает, что, по наблюдениям Л. П. Жуковской, уже в ранних славянских рукописях наблюдается мена ѣ и ѧ (с. 246). Действительно в некоторых флексиях на месте старославянского малого юса (а) русские тексты дают ять (ѣ), например, овьцѧ: овьцѣ (име­нит. падеж множ. числа). Но в корнях известны лишь орфогра­фические колебания между йотированным а и ятем (я, ѣ) бла­годаря неразличению этих звуков в диалекте солунских сла­вян. Слависты такого рода, как «новгородские волхвы», авторы «Велесовой книги», убеждены, что орфографическая неустойчивость славянских рукописных текстов имеет лишь количественные, а не качественные характеристики, поэтому они позволяют себе заменять что угодно чем попало.

Эти же «волхвы», испытывая слабость и к церковнославян­ским формам, создают их следующим путем: они пишут щасъ вместо часъ, вещерь (с. 18) вместо вечер, травы злащне (с. 32) вместо злачны, всящестии (с. 30) вместо вьсячьскыи (вся­ческий) и т. п. Им удалось заметить закономерность типа ночь : нощь, свеча : свеща, но, не зная исторической граммати­ки славянских языков, они решили, что всякому русскому ч соответствует церковнославянское щ. Пришедшие на Русь по­сле ее Крещения христианские тексты написаны были на цер­ковнославянском языке, особенностью которого было преоб­ладание южнославянских лингвистических форм. Не ясно только, чем эти формы могли привлечь симпатии «волхвов». Конечно, А. Асов и тут берет их под защиту, указывая, что в новгородской берестяной грамоте № 67 на месте ч тоже напи­сано щ: щести (с. 251). В действительности в этой грамоте на­писано Жирославь бьщести, второе слово издатель грамо­ты предлагает понимать как предложно-именную форму «бес чести»,2 хотя лучше видеть здесь глагол «бесчестит».3 Переда­ча звукового сочетания с + ч буквой щ представляет собою нормальное явление русской и церковнославянской орфогра­фии, мы и сегодня произносим в этих случаях звук щ (ср. сча­стье, бесчисленный и т. п.).

Раз грамматики «волхвы» не знали, сочинение их демонст­рирует совершенное неведение форм славянского глагола. Не стоит удивляться, что они допускают обычную для всех диле­тантов ошибку смешения форм глагола-связки быти. Чаще всего употребляется форма есе, неизвестная другим источни­кам, но вот более интересные примеры: «тые два есьва удържаны» (с. 8) — должно быть еста, тогда как есва 1-е ли­цо мн. числа; «якожде руште соуть, а себе славу имяхомъ» (с. 44) — должно быть 1-е лицо мн. числа есмы, тогда как со­уть 3-го лица; «град бяста велик» (с. 56), где глагол оказался в двойственном числе.

Злополучные «волхвы» сочинили личные глагольные фор­мы на основе плохо им знакомых причастных суффиксов и суффиксов имперфекта. На каждой странице встречаются монстры такого вида: пьящехомъ (с. 6) = поемъ (?), убрежешет (с. 8) = убережет, тецехомсте (с. 8) = текохомъ, одевѣзе-щеши (с. 10) = отверзеши, одѣлящешеть (с. 10) = отдѣляетъ, одсенщехом (с. 14) = отсѣкохомъ, обитващехом (с. 33) = обитахомъ, се биящехом (с. 22) = бихомъ ся, се оурадогщехомся (с. 24) = радуемся, поражещете (с. 24) = поражати или пора­зите, даяшутъ (с. 26) = даяху, не имоша (с. 28) = не имѣша, пребендіехом (с. 38) = пребываем, вѣдящутъ (с. 46) = вѣдяху, рекохутъ (с. 46) = рекут, текощуть (с. 82) = текут и т. д. В пе­реводе г. Асова глагольные формы текста трактуются произ­вольно, ни время, ни лицо не соотнесены с грамматикой, в большинстве случаев этот «жреческий имперфект на -щехом» передается настоящим временем.

Заметной чертой текста «Велесовой книги» являются формы с i на месте старого ятя (ѣ): місто (с. 14), сіно (с. 56), біда (с. 130) и т. д. Как известно, исчезновение ятя в украинском произошло не ранее XIII века.4 Из других украинизмов приведем: спѣвати (с. 18 и др.), ищо = що (что) (с. 20), стип или стенп — употребля­ется постоянно с твердым конечным согласным, как в украин­ском. Нередко попадаются целые пассажи, которые звучат почти по-украински, например: «Мъленя утврша телесы ядымо, а иде-мо до поле наши труддяатисе, яко бъзе велеша вс(я)ку мужу, иже чінен есь трудитсе ся на хлеб свуй» (с. 182).

Наконец, следует отметить в этом языке и кое-какие лексико-семантические анахронизмы, т. е. явления, не соответст­вующие предполагаемой эпохе IX века и нехристианской культуре. Так, «волхв», написавший «се бо тайна велика есе» (с. 8), невольно процитировал крылатые слова апостола Павла (Ефес. 5, 32). Неоднократно упоминаемая в «Велесовой кни­ге» живая вода (с. 16, 34 и др.) известна русским волшебным сказкам, но также и Библии (см. книгу пророка Захарии — 14, 8; Евангелие от Иоанна — 4, 10—11). Библейское происхож­дение имеет образ земли, текущей медом и млеком (с. 40) (см.: Исход, 3, 8; 13, 5; 33, 3; Левит, 20, 24; Числа, 13, 28;Л6, 13 и др.), фольклору известна лишь молочная река с кисельными берегами. Встречается пародийное использование христиан­ских литургических формул, например: «Бонде благслвен, вожды, нынѣ а прене о векы а до веку» (с. 62).

Среди языческих праздников упоминаются русалии (с. 30, 102), однако нужно иметь в виду, что название восходит к латинскому rosalia, которым обозначался масленичный карна­вал, и пришло оно на Русь из Средиземноморья через южных славян уже в христианскую эпоху. Невинное, казалось бы, слово царь (в форме cap, с. 78) для IX века тоже является ана­хронизмом: оно зафиксировано только с XIII века — до тех пор в употреблении находилась исключительно форма цесарь (цьсарь).5 Странное изобретение «волхвов» скотиводиаи (с. 22) тоже не представляется удачным — образования типа скотовод, скотоводство и т. п. впервые появляются в рус­ском языке лишь в XVIII веке у Тредиаковского и Радищева.6 Слово степь, столь важное для туранской идеи, очень часто встречается на страницах «Велесовой книги» (нередко оно приводится в причудливых написаниях вроде стенп, с. 20, или ступ, с. 30). Нужно, однако, иметь в виду, что древней пись­менности оно неизвестно, в летописи степь называется полем. При своем появлении слово степь означало, как кажется, то, что мы теперь называем пустыней, поэтому не могут не вы­звать улыбки райские степы (с. 36) наших «волхвов».

Нужно подчеркнуть, что в языке «Велесовой книги» нет никаких лингвистических архаизмов, которые бы оправдали ее датировку IX веком. Но датировать ее по языку можно: пи­савшие ее «жрецы» знали только современную русскую грам­матику и некоторые украинские диалектные явления.

Речь «новгородских волхвов» обладает внутренним родст­вом с офенской «отверницкой говоркой», в которой нарочито искажаются слова, чтобы затемнить смысл высказывания. На­пример, прибавляется лишний слог (лето : кулето), заменяет­ся первый слог (товар : шивар), вставляются отдельные звуки (знать : знахтить, плакать : плаксыритъ), изменяются окон­чания (сласть : сластим), переставляются слоги (солома : масола, стакан налит : скандалит). Существуют также такие формы комического жаргона, как «разговор по шицы», где фраза «пора домой» звучит ширапоцы шимойдоцы, или «раз­говор по херам», где та же фраза будет звучать ширахерпоцы шимойхердоцы.7 «Новгородские волхвы» применением сход­ных приемов речи (например, в глагольном формообразовании) создают в «Велесовой книге» резкий контраст между языковой формой и содержанием, чем достигают определен­ного комического эффекта, скорее всего ненамеренного.

«Велесова книга» уже обсуждалась в научных изданиях, а в 1990 году удостоилась большого исследования О. В. Творогова.8 В обстоятельном разборе было вполне убедительно по­казано, что текст представляет собой творение недавнего про­шлого, что автором его следует считать плодовитого лите­ратора русской эмиграции Ю. П. Миролюбова. Издатель «Велесовой книги» А. Асов посвятил несколько страниц науч­ной полемике, он вступил в дискуссию по некоторым мелким лингвистическим замечаниям О. В. Творогова, обойдя молча­нием аргументацию относительно авторства Ю. П. Миролю­бова. Возражения А. Асова, два из которых были разобраны выше, дают ясные testimonia paupertatis. Слишком очевидно незнакомство издателя «Велесовой книги» с другими пись­менными текстами Древней Руси и славянского Юга, незна­ние истории славянских языков, непонимание веса и значимо­сти тех лингвистических фактов, о которых ему приходится говорить. Нельзя успешно изучать единственный текст и не ведать ничего о других. А. Асову приятно думать, что начи­танность, профессионализм являются помехой при рассмотре­нии столь сложного явления, как «Велесова книга» (с. 242), в действительности именно они предохраняют от наивных за­блуждений и позволяют высказывать здравые суждения. Го­лос издателя звучит гораздо увереннее, когда, оставив зыбкую почву лингвистических мелочей, он пускает в ход свои самые сильные доводы: «Главное же подтверждение подлинности не­возможно точно выразить словами. Оно исходит из личного ду­ховного опыта. О подлинности говорит сам дух „Велесовой книги". Ее мистериальная тайна, великая магия слова» (с. 240).

Защитники «Велесовой книги» не догадываются, что как раз на них лежит тяжесть доказательства (onus probandi) под­линности текста, что от них ожидается нечто большее, чем случайная реакция на замечания критики. В свое время вели­кий востоковед акад. Н. Я. Марр под влиянием потери своего задушевного дела — раскопок древней Айни — углубился в лингвистические мечтания и создал «новое учение» о язы­ке. Сегодня оно забыто, никому не понадобилось доказывать несостоятельность этой странной теории. Напротив, именно сторонники подлинности «Слова о полку Игореве» породили громадную научную литературу, посвященную этому произ­ведению, которое по необычности своей литературной фор­мы нередко вызывало сомнения в подлинности. Выступления лингвистов и литературоведов против подлинности «Велесовой книги» не всех уберегли от соблазна. Впрочем, и в среде специалистов находятся такие, кто благоволит фантазерам, в данном случае учеными-рецензентами издания оказались про­фессора И. В. Левочкин (Москва), Ю. К. Бегунов (Санкт-Пе­тербург) и Р. Мароевич (Белград).

Между прочим, сам О. В. Творогов своим сближением Ю. П. Миролюбова с известным мистификатором и фальсифи­катором первой половины XIX века А. И. Сулакадзевым открыл новые перспективы исторической критики г. Асова. Оказывается, так оно и было, и либо эти дощечки, либо ка­кие-то другие сходные хранились у Сулакадзева (с. 208—211). Не исключено, что будут предприняты попытки доказать, что Сулакадзев и сочинил «Велесову книгу». Сама по себе такая возможность существует, ведь Сулакадзев принадлежит той эпохе национального романтизма, когда фальсификация была нормальной формой литературного творчества, находя себе воплощение то песнями западных славян Проспера Мериме, то Оссиановыми песнями Джеймса Макферсона, то Краледворской рукописью Вацлава Ганки. Дощечки — эти или дру­гие — видел А. X. Востоков, «без сомнения крупный ученый», но в отличие от А. Асова не смог прочесть: «Главной причи­ной, конечно, было то, что А. X. Востоков... многое сделавший для русской православной культуры, был узкоконфессиональ­но ориентирован. Для него русское язычество, как культура, не существовало», — разъясняет А. Асов (с. 210). Знай он, что А. X. Востоков похоронен на Волковском лютеранском клад­бище в Санкт-Петербурге, что в 1802 году он написал поэму «Певислад и Зора», построенную на славянской языческой ми­фологии, —

Пастырь Велесу овна несет,

Чтобы стадо было в целости, —

он выразился бы осторожнее. А. X. Востоков был литератур­ным предтечей А. Асова, но духовной связи между ними нет.

В конце книги приложен список организаций, которые со­трудничают с издательством в деле распространения книги. Это Международное общество Рерихов, Всемирный Русский

Собор, Национальный клуб древнерусских ратоборств, Общи­на триверов-сварожичей, Славянская ведическая община в Ко­ломне, Ведическая община в Обнинске, Нижегородская обла­стная языческая община и т. п. Само издательство «Менед­жер» и А. Асов располагаются при журнале «Наука и религия», и это обстоятельство может навести на мысль, что враждебное отношение к православию унаследовано ими от старой традиции воинствующего атеизма. Совсем недавно нормой нашей культурной жизни было подозрительное, от­равленное идеологией отношение к фактам, полученным пу­тем положительного научного исследования, это именовалось «буржуазной наукой». Сегодня новым жрецам язычества не­убедительными кажутся выводы «христианской науки». Но наука едина, она не делится по конфессиям и партиям, по на­циональной и государственной принадлежности.

Опубликованное в недавние годы Собрание сочинений Ю. П. Миролюбова является лучшим комментарием к «Велесовой книге»: те же мысли, то же понимание славянского языче­ства, истории и языка; некоторые совпадения в свое время от­метил О. В. Творогов. Но возникают сомнения в искренности А. Асова как защитника подлинности этого языческого опу­са: слишком мало он использует сочинения Ю. П. Миролю­бова для своих комментариев, словно боится сказать слишком много. Из сочинений Миролюбова приведу лишь одну вы­писку, которая проливает свет на лингвистическую позицию «новгородских волхвов»: «Известно, что в Нове-Городе язык был близок к старочешскому. Так, слово „язык" произноси­лось „ензык", „голубь" — „голомбь", „дед" — „дяд", „свет" — „свят", „белый" — „бялый", „вера" — „вяра" и т. д. Буква „ять" была в действительности „ятью", ибо произносилась как „я". Относительно особенностей тогдашнего произношения спора нет, так как с этим согласны многочисленные авторы по славя­новедению».9 Все приведенные языковые формы являются, ко­нечно, не старочешскими, а современными польскими, их-то, как мы видим, и предпочитали «новгородские волхвы». Они, конечно, разделяли и ностальгические симпатии Миролюбова, проведшего годы молодости в Чехии. Ссылка в данном случае на авторитет славистики, разумеется, совершенно безоснова­тельна, равным образом ни о какой близости языка древнего Новгорода к чешскому говорить не приходится.

Собрание сочинений Ю. П. Миролюбова вполне объясняет его как личность; из того, что мы знаем об условиях его труда и жизни, становятся понятны причины, по которым он зани­мался этой фальсификацией. Как православный, он «подтяги­вал» славянское язычество к православию. В его поступках нет ничего злонамеренного, наивность дилетанта и духовное одиночество взывают к сочувствию и снисхождению.

Для России нового времени характерно напряженное и ревнивое отношение к Европе, иногда оно принимает форму низкопоклонства, иногда форму заносчивого нигилизма. Та­кое отношение нередко распространяется и на русских за ру­бежом: мы их бичуем или боготворим. В любом случае их влияние на культурную жизнь России поразительно сильно, хотя не всегда отвечает реальной значимости выдвигаемых ими идей.

Распространение у нас в последнее время национально-пат­риотических лозунгов в немалой степени связано с влиянием русской зарубежной среды. Там они выступают как порожде­ние эмигрантского быта, они складываются в замкнутой груп­пе, которая, часто ощущая свою ущемленность, компенсирует ее на уровне мифа. Этому социально-психологическому фено­мену дал в статье «О расизме» (1935) убедительное объяснение надежный и квалифицированный свидетель — Н. С. Трубец­кой.10 Для русской культуры в пределах России не характерно острое восприятие национальных проблем, скорее равноду­шие к ним. Это обусловлено и количественно-пространствен­ным фактором русской жизни, и аристократизмом русской культуры, ибо аристократизм — космополитичен. Как формула здесь удобна самохарактеристика Н. А. Бердяева: «Мой универ­сализм, моя вражда к национализму — русская черта».11

Возможно, новые жрецы язычества движимы горячим соз­нанием национальной полноценности или даже исключитель­ности, в этом случае их привлекает в «Велесовой книге» миф о глубоком прошлом славян и русского народа. Тогда им следу­ет помнить, что нация — это творение совсем недавнего про­шлого (о чем уже упомянуто выше). Старые оседлые народы Европы не сохранили воспоминаний и легенд о кочевой праистории. Это вовсе не потому, что их историческая память ко­ротка: народ, перешедший к оседлой жизни, очень скоро теря­ет самоотождествление с предыдущей стадией своего бытия. Подумайте сами: будет ли зажиточный крестьянин мечтать о шатре и скрипучей цыганской колымаге? Такая карьера со­блазнит разве что бобыля. По всей видимости, и этническое самоотождествление, и формы языка, и формы народной сло­весности приобрели свой исторически засвидетельствованный вид уже в период оседлой жизни народа, иными словами, сла­вяне стали славянами лишь на новом месте своего постоянно­го обитания. Это место современная этнография называет пра­родиной и ищет его для славян либо в Полесье, либо на Лабе (Эльбе).

Но возможно, новые жрецы движимы той религиозной идеей, на которую недвусмысленно указывают названия их союзов. Сколь ни странными могут казаться сегодня языче­ские верования, убеждения и веру должно уважать, не станем превращать наш спор в религиозный диспут. Скажу лишь, что в культурной апологии славянского язычества есть смысл.

Увлеченные идеями прогресса, мы часто закрываем глаза на то, что, как всякая социальная революция, Крещение Руси принесло не только приобретения, но и потери. Крещение Ру­си открыло исторический период и наглухо закрыло доистори­ческий, поэтому так бедна оказалась наша «доисторическая» память. Если на языческой Руси и была письменность, то при­менение ее было ограничено торговлей и финансами, редкими дипломатическими казусами вроде договоров с греками, ка­кими-то хроникальными заметками. Произведения народной словесности, например былины, не записывались, языческий культ не нуждался в текстах. Бесписьменную культуру нельзя оценивать только отрицательно и нельзя воображать, что вся­кая развитая культура обязательно письменная. Мы знаем, что Сократ не пользовался письмом, что изощренные ведические и буддийские трактаты в Индии столетиями сохраняли свою стабильность в устной форме. Широкое применение письмен­ности на Руси началось лишь с приходом христианства, пото­му что рецитация (чтение вслух) довольно значительного кор­пуса текстов является непременным условием христианско­го богослужения. Но в новых условиях письменная фиксация дохристианской словесности оказалась невозможна. Христи­анский перевод Св. Писания появился на таком языке, кото­рый мало отличался от обиходной речи. Этот язык стал языком всей письменности, в результате церковнославянскому влиянию подвергались и такие внехристианские произведе­ния, как «Русская Правда» и грамоты. У христианских наро­дов Европы чтение Св. Писания и церковная литургия осуще­ствлялись на латыни, это давало свободу местным обиходным языкам в области народной словесности. Так, оказались запи­саны в XII—XIII веках «Песнь о Роланде», «Песнь о моем Си-де», «Нибелунги», скандинавские саги. У нас случайно спасся лишь фрагмент эпоса — «Слово о полку Игореве».

Драма и трагедия — спутники человеческой истории, их не видит близорукий мечтатель-историософ. Жаль потерь, но нельзя отказаться от своего исторического прошлого, сочи­нить себе других родителей, другое происхождение. Сознавая потери, не будем принимать детские погремушки за утрачен­ные ценности.

_________________________

* Велесова книга / Перевод и комментарии Александра Асова. М.: Менед­жер, 1994. 320 с.

1 Klemensiewic: Z. Historia jezyka polskiego. Warszawa, 1974. S. 57.

2  Арциховский А. В. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1952 г.). М„ 1954. С. 68.

3  Янин В. Л., Зализняк А. А. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1977—1983 гг.). М., 1986. С. 187.

4 Соболевский А. И. Лекции по истории русского языка. М., 1907. С. 73.

5  Там же. С. 111.

6  См.: Алексеев А. А. Старое и новое в языке Радищева//XVIII век. Сб. 12. Л., 1977. С. 104, примеч. 22.

7  Примеры заимствованы из статьи Д. С. Лихачева «Арготические слова профессиональной речи» (1938). См.: Лихачев Д. Статьи ранних лет. Тверь, 1993. С. 120—121.

8 Творогов О. В. «Велесова книга» // ТОДРЛ. 1990. Т. 43. С. 170—254.

9 Миролюбов Ю. Собр. соч. München, 1982. Т. 5. С. 21.

10  Статья перепечатана в кн.: N. S. Trubetzkoy's Letters and Notes / Prepared for publication by R. Jakobson. Berlin; New York; Amsterdam: Mouton, 1985. P. 467—474.

11 Бердяев Η. А. Самопознание (опыт философской автобиографии). М., 1990. С. 10.